ПЕРВАЯ КРАЖА

ОЛЕГ КАЗАКОВ

​

Досточтимый читатель! Многие мои новеллы носят автобиографический характер и (или) рассказываются от первого лица. Но это отнюдь не протокольные мемуары. Время, место, имена, некоторые обстоятельства часто изменены, вымышлены. Кое-какие из этих историй я слышал от собеседников…

Стараюсь никогда не делать «морали» или «оценки». Это не моя задача.

 

ПЕРВАЯ КРАЖА

​

Большая загадка – вряд ли человеческий ум сможет разрешить её окончательно… Каким образом и отчего люди становятся друзьями? Это явление видится совсем уж стихийным, когда начинают дружить ребята.

Бывает, говорят, дружба по расчёту. Стоит ли называть это дружбой? Ну ладно… Говорят ещё, что друзей, как и родственников, не выбирают. Это больше похоже на правду.

Я относительно благополучно (с двумя переэкзаменовками) перешёл в десятый класс, и зимние каникулы проводил уже десятиклассником. Как вам описать тбилисскую зиму. Я бы смог, наверное, изобразить в словах тбилисский снег, который касается лица крупными мягкими снежинками и тает с неожиданной нежностью. Словно снежная королева, вдруг влюбилась… и плачет от радости. И не стало холода в сердце холодном. Но вот -- бесснежный наполненный отстранённым, словно никогда не знавшим летнего тепла, солнечным светом… Деннь… День, струящийся всеми оттенками фиолетовыми, всем отчуждением на которое способен цвет розовый, той леденящей, но сладкой тревогой, которая свойственна предчувствию любви… Не претендую на верность описания, но гарантирую искренность памяти.

В один из таких зимних дней я возвращался домой с проспекта Руставели. Мне доводилось нередко там бывать. Но тут ешё мама заболела, попросила лекарство купить. В ближних аптеках не было. Пришлось на Руставели смотаться. Тогда уже метро в городе было. Э-э!

Нашлось лекарство. Потом, напротив оперного театра, в книжном магазине я увидел книгу в простой обложке, но с очень светлой картинкой. Автор? Ну, совсем незнаемый: Алексей Кольцов. Взял книжку с прилавка и развернул, и увидел: «Ты пахни в лицо, ветер с полудня…» (Действительно, помню это!) Книжку я купил. Домой пришлось идти пешком, но это чуть больше получаса ходу – всего лишь. Подхожу к самому повороту на свою улицу. В руке у меня авоська: та самая легендарная советская «сетка». В ней – лекарство (довольно объёмная упаковка), что-то ещё, что просила купить мама, и книжка незнаемого Алексея Кольцова.

И тут мне навстречу – Реваз. Вот с ним-то мы совсем недавно и подружились. Парень столь же яркий сколь и странный. Удивительная одарённость! Он тогда уже окончил школу, проявлял недюжинные способности к музыке. В то лето, когда я «готовился» к переэкзаменовкам, он сдавал вступительные в Академию Художеств. Сдал. Успешно. Потом вдруг забрал документы и ушёл. Усиленно занялся гуманитарными науками, в особенности историей. Всё это – сам по себе, без наставников. Его идеалом был Рихард Зорге. Почему именно Зорге? Не знаю…

Не помню, как мы подружились. Наверное, потолковали пару раз о мировых проблемах, я ему почитал «из своего», да он мне рассказал, «что-то из». Во всяком случае, именно от него я узнал имя Эразм Роттердамский - таинственное имя, словно входишь в загадочный город. Реваз дал мне для прочтения книгу Эразма «Похвала глупости». Книга меня очаровала и очень напомнила (почему?!) «Обыкновенную историю» Гончарова. Я тогда весьма увлёкся Гончаровым.

О, я вовсе не был хорошим учеником – школа была одно, литература другое. По химии, например, мне ставили вожделенные тройки почти автоматом, за то, что я талантливый, подающий все надежды, поэт. По остальным «точным дисциплинам» тоже учитывалась моя одарённость, кроме того я и впрямь отличался на городских и районных межшкольных мероприятиях. И я мог всласть вечерами, вместо уроков, почитать. (Хотя в самой школе я… ай… люблю вас учителя мои, спасибо вам, простите меня!)

К тому времени (из книг) я знал, что на свете есть город Париж. Там есть река Сена, бульвары, развалы и лавки букинистов. Там жили Гюго и Жюль Верн. И вообще!

***

Реваз был тяжеловатого сложения, но осанист. Крупная умная голова, римский нос, коричневое, в светло-коричневую крупную клетку пальто. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил. 

Я – тощ и жилист, классический череп, нос - в университете прозвали гоголевским. Серое пальто со светло-серым ворсом. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил.

И вот на повороте к нашей улице, навстречу мне – Реваз. С насмешкой, с иронией он говорит мне:

- Что это ты, как рабфаковец в двадцатые годы?! С авосечкой, а в ней книжечка?… - (Были в 20е годы 20го века такие «рабочие факультеты для усиленного просвещения рабочего класса. Как, чем просвещали, не знаю).

- Ладно! Не твоё дело. Купил. Кольцов.

-- Может, давай, в букинистический магазин сходим?

-- Что-о-о! – Я своими глазами, и не раз, видел,что в Тбилисском зоопарке живёт крокодил. Но что где-то есть ещё и и букинистический магазин!!! А ведь город мне был знаком вовсе не плохо,

-- Когда?!

-- Завтра - идет? Утром.

-- У меня мать только в девять на работу уходит. (Мама, несмотря на нездоровье, на работу-таки ходила).

-- Букинистический в десять открывается. В десять в окно позову. Сможешь?!

-- Конечно! Давай!

Мы расстались. Он двинулся по направлению к железнодорожному мосту. Я свернул в нашу улицу.

Ничего особенного. Спал я вполне нормально. Утром мама ушла на работу. К тому времени я уже довольно активно покуривал. Поэтому извлёк из укромного тайничка хороший окурок. Прикурил от обогревателя-рефлектора. И сделал сам перед собою вид, что размышляю о тайнах творчества. Кстати, я и впрямь о чём-то там размышлял. Потом я принялся за Кольцова.

«Ты пахни в лицо, ветер с полудня». Непостижимо, но здесь на старинной Тбилисской улочке, где стоял когда-то его Императорского Величества Павловский полк, слова Воронежского прасола были  безусловно понятны, и открытый за ними простор не казался совсем уж чуждым.

Оле-ег. – негромко прозвучало под окном, лёгкий удар ладонью по оконной решётке подтвердил вызов.

- Иду, - тут же отозвался я, сунул руки в рукава пальто и вышел, бросив ключ в ящик старенького комода, стоявшего в коридоре.

Мы спустились по улочке, простучали башмаками по ступенькам, прошли под железнодорожным «чёрным» мостом, свернули направо, на вокзальной площади нырнули в метро и через несколько минут были на Проспекте.

Да я много раз бывал в этой части Проспекта! Почему не заметил букинистического магазина?! А вот так! Впрочем, здесь уже и не Проспект. Улица уже была иная. Реваз открыл дверь. Я слышал звяк дверного колокольчика в кино и в радиопостановках, и по телевизору. А теперь вдруг он звякнул наяву. И продавец, сидящий за столиком у двери, встал и вежливо с нами поздоровался. Это в моей жизни тоже было впервые.

Букинистический. Небольшое обогретое пространство, наполненное золотисто-коричневатым светом - такой бывает на старинных холстах. Оно перегорожено вдоль от двери, кажется, двумя двусторонними стеллажами, по стенкам также стеллажи…
Тут я обмер: эти коричневые и чёрные с золотом корешки! Эти мощные несокрушимые переплёты! Этот ни с чем не сравнимый запах старинных книг! Эта золотисто-коричневатая тёплая тишина… Здесь были и тоненькие брошюрки, и какие-то картинки, открытки. И повсюду встречался заветный «Ъ» после согласных и таинственное «ЯТЬ».

Мы пошли по стеллажам, брали книги, листали – всё это было можно! Шуршала тихонько папиросная бумага на иллюстрациях, раздавался шорох страниц. Реваз углубился в какую-то толстенную книгу. Получилось так, что я продвигался чуть впереди Реваза, приглядываясь, вдыхая особые ароматы, прикасаясь. Кроме нас в магазине… Я даже не помню, был ли кто ещё. Тут взгляд мой прикоснулся к тёмно-коричневому корешку, на котором золотом посвесчивало: «Жюль Верн». Осторожно дотронулся до верха корешка и вытянул книгу, и взял её на руки, и раскрыл. Сами доски переплёта были уже «новосделанные» даже без надписи. Раскрыл книгу: титульный лист с виньетками и загадочной гравюрой, имя книги: «20 тысяч лье под водой»… Изысканный шорох папиросной бумаги над гравюрами, едва ощутимый пальцами рельеф букв на страницах… Я уже видел «20 000…» в библиотеке, конечно, в советском издании, просто руки пока не дошли. Читались ведь и Гончаров и тот же Жюль Верн, и Гоголь и Беляев, и Пушкин и Ефремов - практически наравне. Вскоре должны были появиться и Ключевский, и Аристотель… Э-э!

А пока я взглянул на цену, закрыл книгу, понимая, что надлежит мне читать то издание, которое в библиотеке, и водрузил книгу на место. Тут Реваз едва слышно окликнул меня. Он стоял в двух шагах, держа в руках некий фолиант. В глазах Реваза, обращённых в тот момент на меня, я увидел странный огонёк. В нашем кругу в таких случаях не переспрашивали. Я подошёл вплотную. Приятель развернул книгу ко мне и стал показывать старинные цветные иллюстрации. Это была книга о Древней Месопотамии: пятиногие быки, зиккураты, фрагменты клинописи… Там, внутри книги, всё было живое, прошлого не существовало, только неизведанное настоящее, и надлежало его увидеть. Реваз едва слышно, сквозь зубы, вдруг произнёс:

- Прикрой…

Я чуть шагнул в нужную сторону. Он стремительно сложил книгу и, мгновенно впихнув её за пояс, запахнул своё клетчатое пальто. Тут же схватил с полки ещё книгу и стал листать передо мною.

- Что-нибудь выбрал? – Спросил он меня достаточно громко.

- Не-ет… я, наверно, ещё приду. Первый раз ведь… - Ответил я достаточно спокойно, чуть в растяжку.

Мы ещё немного посмотрели книги и двинулись к выходу. Не доходя двери, я остановился и наскоро просмотрел потрепанную брошюрку про акмеизм. Что это такое, я уже знал. Всё происходило очень натурально, и не вызывало никаких тревог, никакой настороженности. Мы вежливо простились с продавцом. Он немного покровительственно и одобрительно улыбнулся. Сладостно звякнул колокольчик. Мы резко взяли в противоположном от метро направлении, перешли на другую сторону улицы и поспешили вниз по какому-то узкому перешейку. Через полчаса мы были уже в своём «околотке». По дороге почти не разговаривали. Реваз только сказал:

- Кажется, получилось.

Я пожал плечами:

- Вроде…

Голове моей было холодно. Уши замёрзли. Реваза, кажется, тоже слегка потряхивало.

Достигнув родного перекрестка, мы пошли ко мне, мама ещё была на работе. Сели за овальный стол посреди комнаты, упёрлись в книгу. Это было неиспытанное, невыразимое ощущение роскоши. Эти гравюры! Эти виньетки! Реваз прочитал наугад отрывок текста. Конечно, я уже почитывал классиков. Но такой язык в какой-то, то ли научной, то ли учебной книге…

- Кайф? – Спросил приятель.

- Кайф… - Ответил я.

Реваз ушёл домой, не сказав, как он станет объяснять дома «приобретение».

***

Моя мама вернулась, отработав свою смену. Потом стемнело. Потом наступило время укладываться спать…

Городское проводное Тбилисское радио оставалось у нас всегда включённым. В поздние часы, когда мама уже спала, можно было потихоньку услышать интереснейшие редкостные вещи. И вот это радио мурлыкало.

Я не спал. Передо мною плыл лик возлюбленной моей, а полки букинистического магазина разворачивались таинственным и манящим пространством украшенным золотыми колоннадами корешков и книжных обрезов… И вдруг:

«Средь шумного бала, случайно…», - Голос из радио возник тихо, но совершенно естественно и несокрушимо. На балах я на ту пору, что и говорить, не бывал. Однако воображение не скупилось. Я прилёг: на бархатный диван, прирасстегнув воротник мундира, рубашка моя была белоснежной… Мне незачем было беспокоиться о догорающих свечах. На это есть денщик. «В часы одинокие ночи люблю я усталый прилечь…» Я на всю жизнь помню даже оттенки солнечного света, когда она вошла в класс. Я увидел её, как совсем иную - эту сотни раз виденную одноклассницу.

«Мне стан твой понравился тонкий, и весь твой задумчивый вид…».

О, я был очень усталым, красивым, талантливым, одиноким… Едва нашёл в себе силы стянуть сапоги, чтобы не звать денщика, не рушить ничем уединения.

У меня было великое преимущество перед поющим. Он пел: «Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Я знал точно и бесповоротно: Люблю! Мне хотелось встать с дивана, бросить взгляд на книжные полки с роскошными, глубокими томами. Сесть за просторный письменный стол и, придвинув к себе лист бумаги, начертать нечто о ней… Мама спала. По стене, где было радио, бродил отсвет от магазина напротив. Я поглубже зарылся в одеяло и совсем раздумал звать денщика. Закрыл глаза. И развернулся в глазах моих старинный том Жюль Верна. Прекрасный. Неосязаемый.

Пробуждение наступило, когда мамы уже не было дома. Я проснулся, с неохотой думая, что так или иначе, но когда-нибудь придётся вставать… Стало понятно, что Жюль Верна придётся попробовать выкрасть. А может, и старинный томик каких-то элегий… Ну, где я таких денег на них наберу? Воровать что ли мне эти деньги?!

Утренний туалет занял у меня немного времени. Но за это время я понял, что красть сегодня ничего не надо, потому что вчерашняя пропажа в магазине, скорее всего, обнаружилась. И не хватало мне только - там «нарисоваться»… Я отправился к приятелю слушать магнитофон, где были Битлз вперемежку с Ив Монтаном, Рози Армен, Эдит Пиаф, Чаби Чекером, Рей Чарлзом, Владимиром Высоцким…

Так прошло два или три дня. Вечерами я исправно ходил стоять под окном возлюбленной. За те дни я признал Алексея Кольцова большим поэтом. «Я был у ней, она сказала…» Кроме того я закончил чтение «Обломов». Хотите верьте, хотите – нет. От Гончарова я был в полном восторге. И откуда только этот восторг взялся?! Впрочем, я и сейчас чту весьма «Обломов» и «Обыкновенная история», и «Фрегат Паллада»… Не знаю, как они могут показаться скучны.

Жюль Верн не оставлял меня. Я прочитал как-то, взятую в библиотеке, прекрасно написанную (не помню автора) биографию великого фантаста. Ночные чтения новых рукописей, бдения в типографии, Париж – шумный и несравненный, акварели и наспех свёрстанные книжки стихов. Где тут о таком мечтать…

И наступило утро, когда я решил ехать в букинистический магазин. Вышел со двора и двинулся сквозь утро. Воздух – чудесная, холодная, радужная, прозрачная, сладкая, не ядовитая вовсе, а радующая и радующаяся ртуть. Сел в троллейбус.

Минут через десять троллейбус хлопнул дверцами словно ушами, и я оказался на тротуаре. До «бука» меньше ста шагов. Я пошёл. Всё уже было решено. Брякнул звонок. Вежливо привстал и улыбчиво поздоровался продавец. Это меня восхищало – не было такого в городских магазинах. Впрочем, а разве это не городской? Или воспринимался, как страна другая?

Пальто я застёгивал редко, но тут, подходя к магазину, застегнул на все, кроме самой верхней, пуговицы.

- Позволите посмотреть? - вежливо спросил я, указав благородным (как полагал) жестом на стеллажи.

- Извольте! – Неслыханный мною, безукоризненный ответ.

Я пошёл тихо ступая… То одну книгу возьму, то другую. В позвоночнике – стальная, чуть вибрирующая, пружина).

Вот! Я остановился, взял, уж не помню что, с нижней полки. Что-то листал. Делал внимательный взгляд. Я весь был слух и боковое зрение. Брякнул колокольчик в магазин вошли. Тихие голоса; вежливые, мягкие слова.

Моя комплекция, позволяла мне сунуть за пояс книгу ещё лучше, чем это получилось у Реваза. Я поставил на место ту, что была у меня в руках, снял с полки «20 000…» развернул, и, держа книгу развернутой в одной руке, другой быстро (но немного нервно) расстегнул пальто. Вошедшие оставались ещё там – у самого входа в магазин. О чём-то тихонько переговаривались, что-то перелистывали. Я сложил книгу и (это было излишним усердием) втянул несуществующий живот. Гораздо позднее, когда мне довелось прыгать с парашютной вышки, я испытал похожее чувство в самом начале прыжка – резкий режущий холод в паху и солнечном сплетении. Прыгнул с вышки я сам, без «помощи»…

Я взял какую-то книгу, из тех, что были рядом, и якобы углубился в неё, ничего при этом не видя. Постоял какое-то время и двинулся к выходу. В кармане была какая-то мелочь – мама почти всегда, хоть немного, но оставляла мне. Благо!

Я сделал два-три шага и увидел на полке целый рядочек брошюр. Стал их просматривать… Что-то вроде «Пролетарская поэзия против упадка символистов».  Не припомнить… Цена - немножко копеек. Этой суммой я располагал. Взял брошюрку, подошёл к столику продавца. Положил перед ним книжицу. Он уважительно посмотрел на меня. Взял примерно треть цены. а остальное брать не стал:

- Если бы моё было… Я бы тебе вообще так отдал.

Брякнул колокольчик. Я двинулся тем же маршрутом, что и тогда с Ревазом. Не думал ни о чём. Прыгнул в совпавший со мною трамвай и доехал до своего «околотка». Свернул не к себе, а во двор к Ревазу. Двор был пуст. Я вошёл в сумрачный коридор и постучал в дверь. Приятель открыл. Мы сели (пальто я не снимал). Расстегнувшись, вытащил книгу и «предъявил» Ревазу.

- Ты что?! Прямо сейчас оттуда?

- От верблюда!

Реваз бережно, как спеленатого младенца, раскрыл книгу…

- Красиво как!... – Он закрыл книгу и отдал её мне, - Потом почитать дашь?

- Ты что, не читал?!

- Читал, но это другое…

- Слушай, пойду я…

- Давай.

Я вошёл в наше с мамой жильё. Сбросил пальто. Воткнул в розетку обогреватель. Лёг на кушетку. И медленно, насколько мог, медленно раскрыл украденную книгу. Предисловия не было, потом оказалось какое-то послесловие. Но это потом. А сейчас:

«1866 год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно. Не говоря уже о том, что слухи, ходившие в связи с необъяснимым явлением, о котором идет речь, волновали жителей приморских городов и континентов, они еще сеяли тревогу и среди моряков. Купцы, судовладельцы, капитаны судов, Шкиперы, как в Европе, так и в Америке, моряки военного флота всех стран, даже правительства различных государств Старого и Нового Света были озабочены событием, не поддающимся объяснению…»

Я всем существом почувствовал, что вхожу в другой мир, где всё, захватывающе интересно и ярко. Ты идёшь по дорогам этого мира и не можешь насытиться. Глаза твои широко открыты, ноздри втягивают незнакомые влекущие ароматы, уши слышат удивительную музыку.

…Сейчас за окном метель – белое бунтует в перламутровом поространстве…

Не буду я выносить из рассказанного никаких моралей и нравоучений. Не то может показаться, что я вижу себя мудрее читателя. Всё отдаю на читательский суд. 

​

Олег Казаков