ЛИК САЛОМЕИ

Она вдруг стала вспоминаться мне, когда я уже много лет прожил в Петербурге. Престарелая темноликая женщина. Саломея.

Двор, в котором жила Саломея, располагался так высоко, что из него можно было оглядеть весьма значительную часть огромной продолговатой чаши города. Добавлю точности ради: в Тбилиси есть множество дворов, забравшихся ещё выше.

Она была одинока. Когда я рассматриваю лоскуток воспоминаний, на котором смутно проявляется её облик, то возникает чувство, что она была одинока всегда. Встречается такое одиночество, словно внедренное в саму природу человека… Обитала Саломея в первом этаже. Комната у неё была одна, но довольно просторная. Дверь комнаты выходила прямо во двор мощённый булыжником. Была ещё низкая ступенька… Ручка у двери - старинная граненная. А прямо напротив двери тянулся к небу кипарис, и чуть в стороне рос миндаль.

Она часто сидела на гнутом стуле у входа в свою комнату, одетая в темно коричневое глухо закрытое платье, покрыв голову большим чёрным платком. Не знаю, глядела ли она на кипарис , словно на зелёную дорогу, ведущую к небесам, или просто, погружённая в себя, скользила усталыми тёмными глазами по горам, синеющим далеко-далеко…

Так уж принято считать, что старые люди живут прошлым и, глядя в пространство, видят свою юность. Но когда я  вспоминаю о Саломее, мне кажется – она уже размышляла о ТОМ будущем. Столько печальной мудрости было в её смуглом библейском лике: вряд ли воспоминания о суетных и скоропреходящих радостях имели для нее большое значение. Она словно ждала.

Двор был маленький, и дом был один, но двухэтажный – с лестницами, пристройками, застеклёнными галерейками, лоджиями. Всё население дома состояло между собой в той или иной степени родства. Но родство не означало мира и сердечной близости. Люди женились, выходили замуж, рожали детей. Дом становился всё теснее, и шёл непрерывный делёж с постоянными выяснениями прав, упрёками, горькой злостью. Так что случалось даже не здоровались друг с другом. Саломея же была стара и жила одна в довольно просторной комнате…

И всё-таки никто не решился и даже не предложил, отдать её, скажем, в дом для престарелых или что-нибудь в таком роде. Наверное, совестливые были люди эти родственники. Ей приносили провизию, навещали, когда болела. Любви особой не проявляли, а может быть и досадовали на её  «многая лета». Бог всем судья. А должное они отдавали.

В доме было много старинной мебели, правда недорогой, но прочной и долговечной. Воздух в комнатах (и у Саломеи) был коричневато-золотистый приятно пахучий, настоенный но прогретом щедрым солнцем, вековом уюте. Со старинных фотографий на стенах глядели на потомков своих женщины в чёрных платках, темноглазые с библейскими ликами. Потомки же скандалили, перемывали друг другу косточки и всё делили, делили… А Саломея была самая старая…

Особенно древним лик Саломеи становился, когда цвёл миндаль, и невесомые нежно-розовые лепестки летели под ласковым лёгким ветерком. Она сидела у своей двери, и лепестки ложились у самых её ног., Изредка, на Новый гол или в Пасху, она зазывала к себе кого-нибудь из ребятишек и угощала. «Када», гозинаки или мандарин, в Пасху - кусочек кулича и крашенное яичко. Дети наскоро благодарили и убегали.

Кладбище – огромное – простиралось на склонах прямо за домом. Сейчас мне представляется очень многозначительным, что кладбище находилось с восточной стороны: со стороны ТОГО будущего. А пока, когда Саломея сидела на своём гнутом стуле, взор её был обращён  к закату, стало быть и дверь её выходила на запад. Молчалива была Саломея. И – как знать – может быть, в молчании этом созревал ответ, который готовила она  Вседержителю…

Наверное, будь мне  известна её жизнь, я не стал бы всего этого писать. Суетные подробности могли бы затемнить замутить образ. Теперь же вспоминая о ней, я словно чувствую дуновение ветра из давно минувших  эпох. Ветра, несущего горячую дорожную пыль и густые ароматы. И чудится мне, как проступают в горячих  сумерках камни древних христианских храмов.

Приятель как-то рассказал мне, что жил некоторое время в долине, огражденной с восточной стороны невысоким хребтом. И вот однажды вечером он вдруг явственно ощутил (именно ощутил) вдруг, что из-за тех гор глядят на него глаза. Вернее, не просто на него, а на весь мир.

- Я не могу сказать, какой это был взгляд, - говорил приятель, - он был… нет… не печальный… Но отстранённый, нет, не отстранённый, но будто всё понимающий  и, может быть, сострадающий. А! У ангелов, у ангелов на иконах бывает  такой взгляд…

*

 И вспоминается мне Лик Саломеи.