ОКНО БЫ ОТКРЫТЬ
ОЛЕГ КАЗАКОВ
(история давняя)
В середине мая было уже довольно тепло (по меркам Петербурга). В палате, где находились преимущественно безнадёжные – особая, томительно-тоскливая духота. У этих людей и впрямь дела были – из рук вон. Почти все они были прооперированны, двое или трое ждали операции. Диагноз почти у всех был примерно одинаковый. Навещали родственники, приносили угощение, сидели у коечки, тихонько переговаривались. Потом отдельно спрашивали у врача: «Сколько приблизительно сталось?..» - «Ох, ну откуда мне знать, не знаю, что вам ответить..» - сокрушенным тоном говорил врач». Но всем оставалось недолго. Официальной платы, как помню, тогда не было. Врачи брали деньгу, не сильно стесняясь и, что удобно, чётко называя сумму. Говорю честно – не виню, кроме «особых случаев», этих врачей. Зарплата у них была бросовая, а работа… Слыхивал я, что теперь всё иначе. Благо – только слыхивал.
Один из уже прооперированных читал Библию каждый день. Никогда он не был религиозен, а тут вдруг взял Библию… Говорил иногда: «Ну, не понимаю многого, для чего это всё вообще… Смысл…» Но нельзя было о нём подумать: «Вот припекло, теперь Бога ищет». В нём сразу открывался образованный воспитанный человек. Ему и в несчастье необходимо что-то постигать. Здесь возникла Библия. Он, кажется, скорбно вчитывался в неё, надеясь, всё-таки распознать корни своей лютой беды. Не находил связи… В этой палате мистическая сторона нашего бытия была обыденной ощутимой стороной, другое дело, что она так и оставалась непостижима.
Плотный, мощный шофёр-дальнобойщик, кажется, не мог знать никакого языка, кроме матерного. Утром перед операцией он встал и помолился Божией Матери, да ещё и на своём северном наречии. Помощи просил… Привезли его на «каталке» из реанимации – беспомощным, оглушённым, мертвенно-бледным, тихо стонущим…
Солнце в палату почти не попадало. Ряд домов на другой стороне был слишком для этого высок. Впрочем, может оно и к лучшему. Яркий солнечный свет мог внезапно высветить то, что доставило бы особую боль, печаль, досаду. Этот свет мог подчеркнуть искалеченность, вынужденную оторванность, отделённость от бесконечно многого, что называется жизнью, и такою тоской отзывается в сердце!
Наступили светлые долгие сумерки, а потом они вдруг потемнели. Хлынул сильный майский дождь. В палате включили свет. Дождь ниспадал и ниспадал по стёклам изящными занавесами. Очертания домов на той стороне стали зыбкими и походили на отражения. Врачи уже ушли, медсестрички судачили в коридоре о чём-то своём «мирском». Палата была в известной степени отрешением от обычного мира, обыкновенной жизни… Здесь вечность приближалась ко всем вплотную, отнюдь не отталкивая надежду.
Кто-то из лежачих сказал: «Окно бы открыть. Май месяц ведь». Молчание. Один из предоперационных, сел на своей коечке и спросил громко: «Ну что, ребята, откроем?» - «Давай!» - послышалось в палате, кажется, с каждого ложа. Парень (молодой совсем) встал, подошёл к окну, немного перегнулся через широкий подоконник и отомкнул нижний шпингалет, потом взобрался на подоконник и отомкнул верхний «шпингалет». Слез на пол с некоторым трудом и… Не отворил, а вдруг распахнул окно. И в палату вошёл май. Да, открылась, вовсе не стерильная, «пробензиненная» улица в старом центре Питера. Дождя уже не было. Машины влажно шуршали. Трепетно-холодноватые огни отражались в благородно-тёмном асфальте. Вошёл воздух майский, невесть откуда принёс сладчайшие нежные ароматы.
Молчали в палате.