РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАМЕТКИ О СВОБОДЕ, БЕЗ ПРЕТЕНЗИИ НА ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИМЕНЕНИЕ. NON FINITO

«Актуальность философии экзистенциализма очевидна, т. к. она задает «вечные вопросы» человеческого существования, которые не имеют однозначных или правильных ответов и потому требуют новых решений от каждого поколения. Именно философия экзистенциализма сыграла важную роль в актуализации понятия абсурдной жизни».

Автор этих слов мне неизвестен, но слова «абсурдная жизнь» близки.

Свобода – что она есть, не абсурд ли она, где и в чём она?– вот что было, чаще всего, главным моим интересом. Так подумалось мне на склоне жизни моей.

1.

Размышления о свободе, как правило, лишены свободы. Они перенасыщены чужими теориями, выкладками, идеями, а то и лозунгами… Эти размышления стремятся выстроиться в концепцию, а концепция свободы не может быть всеобщей, если вообще может существовать. Очень хорошо говорил Кьеркегор о знании, рождённом верой, в том смысле, что человек облеченный свободой веры, похож на искусного танцора, который начинает прыжок и в точности знает, когда, где и как должно приземлиться. И в этом смысле, мне кажется, человек, решившийся свободно порассуждать о свободе, напоминает прыгуна, который уже прыгнул, и – без понятия, где и как произойдёт приземление - хватается за какие попало опоры.… Может быть, это происходит, если у него нет веры. Дело может быть в том, что о свободе бесполезно размышлять. Единственный вариант – найти свободу и в ней жить. Но что это и где?

У меня (думаю, что и у очень многих) уже достаточно давно, пропало чувство внутренней свободы. Я её не ощущаю. Свобода – иногда мне так кажется – это, прежде всего, и главным образом ощущение, чувство, некое озарение. Во всяком случае здесь, на земле. Но - если вспомнить Сартра - так человек вообще обречён быть свободным, и при некотором рассуждении получится, что в том-то и беда. (Ярмо свободы). Эта беда ещё раньше обозначилась в легенде о великом инквизиторе у Достоевского. Ярмо свободы выбора.

Мучительна в большинстве случаев постоянная и непременная свобода выбора, а значит и постоянная непреложность этой свободы, бремя этой свободы, которое мы невольно и упрямо пытаемся свергнуть; горестная, чаще всего досадная необходимость выбирать… В житейских делах, политике, творчестве… Как желалось бы получить в достатке именно то, что нужно, что приятно и нравится. Или, что оградит от опасностей и несчастья. И чтобы это произошло само собой, или по непреложному повелению. Революция, в известной мере, есть, происходящий из глубинной потребности, активный (иногда до озверения) поиск и последующее возвышение того (благодетеля?), который эту неизбежную и мучительную свободу отнимет, возьмёт на себя и превратит в систему и порядок – якобы страшно желанный (мнится) порядок. Но того, что нравится, и того, в чём была потребность, в том порядке не окажется. А может и оборотится жизнь житейская «свиным рылом». В свою меру – революция есть (м.б. инстинктивный) порыв к рабству; якобы новому, но рабству.

О свободе сказано столько, что всем товарным составам не увезти, да и некуда… Никто не смог, не может и не сможет «выдавить из себя раба». Уже сам процесс «выдавливания» всегда готов превратиться в рабство, в бесплодный труд на Авгиевых конюшнях.

Наверное, все люди - узники непостижимо безграничной для нас, неимоверно огромной тюрьмы. В этой тюрьме меняется временами режим, разный в разных её частях. Меняется архитектура и планировка. Однако, стены остаются несокрушимы и неприкосновенны, а ворота - плотно закрыты. (Личность Христа не может быть Персоной этих рассуждений. Христос – вне и над всем и одновременно всюду…)

Может быть «выдавливать раба» и не надо. Может быть душа, некое таинственное и великое «я» в человеке, и без того обладает полнотою свободы. Пьер Безухов в «Война и мир»: «--Ха, ха, ха! -- смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: -- Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня -- мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. -- смеялся он с выступившими на глаза слезами. Какой-то человек встал и подошёл посмотреть, о чём смеётся этот странный большой человек...»

Потом в пленах и лагерях стало хуже, злее. Гораздо хуже. Гегемоны окончательно уразумели, что нельзя давать думать - никак никому никогда.

И вдруг читаю в «посте» о. Владимира Зелинского: «Чаадаев спрашивал: как это так получилось, что в то время когда на Западе исчезали последние остатки крепостничества, в России оно как раз утвердилось, причем с полного благословения Церкви? Потому ли что благословение давалось всегда порядку, укладу, строю, начальству, учреждению, империи, иерархии, формуле исповедания, неподвижности звезд на небе и лишь в последнюю очередь отдельному человеку, сотворенному по образу Божию?»

Заметим – здесь нет оценки позиции церкви, есть только вопрос.

II

Жил некогда на земле человек, он, кажется, поставил себе задачу найти путь к свободе. Его фамилия Гурджиев. Христиане, во всяком случае, православные, относятся к нему – как минимум - настороженно.

Не стану углубляться в его учение. Оно указывает несколько путей к свободе, и практически все они так или иначе связаны с саморазвитием. Обращает внимание, что Г.Гурджиев называет эмоционально-экстрасенсорный путь саморазвития – путь чувств – путем монашеским. Не место здесь рассуждать о монашестве, и я в принципе не хочу погружаться в этот вопрос. Но, стоит поразмыслить, что в чистом виде значит саморазвитие? Тащить самого себя за волосы? Или поверить в то, что даже в полной пустыне есть ни от кого не зависящий Вышний Наставник, но как распознать Его, именно Его, наставления?

Есть мнение, что П.Д.Успенский сделал массово европейски-доступным учение Георгия Гурджиева. И это, мол, хорошо, поскольку собственные труды Г. Г. содержат много туманного. А вдруг, Г.Г. и не хотел «пеарить» своё учение? А вдруг он и одобрил версию и «раскрытие» учения о работе человека над своей личностью, и европеизацию (подгонку под «евроразум»), сделанные Успенским, чтобы тайна так и осталась тайной. Кто знает… В любом случае мне представляется: в этом есть нечто сходное с учением о сверхзадаче и сквозном действии у Станиславского.

Разум человеческий, похоже, в большинстве своём, есть прискорбный разум блуждающих версий. Ему так хочется ухватиться за твердыню, но ухватившись за оную, он быстро утомляется. Разжимает «захват» и вновь уходит-улетает по какой-нибудь версии, сильно заподозрив, что твердыня - это всего лишь - одна из версий… И некоторые, мечтавшие о широте возможностей, начинают полагать, что свобода отличается от возможности уже тем, что способна от возможности отказаться.

…

Человек проводящий (или проводивший) жизнь, путешествуя по разным странам, может быть доволен и находит такую жизнь вполне свободной. Однако, при более пристальном взгляде, он поймёт, что всего лишь перемещается из одного сектора тюрьмы в другой… В одном окна шире, а где-то и вовсе без решёток, в другом и окна хороши, и двор для прогулок просторнее (и это, впрямь, важно!). Однако внешние стены остаются той же высоты, и прочности

III

Мне когда-то случилось явственно почувствовать, нечто, что и сейчас готов назвать свободой. Попробую вспомнить. Полной точности и подробностей никак не обещаю, за давностью лет. А прошло уже чуть более полувека.

Я тогда служил в армии, на «точке». Вокруг по всему окоёму – степь широкая. Весна в степи. Ватник-бушлат расстегнуть можно, и тепло… Меня тогда назначили по специальной части. Был для этого вырыт особый окоп. Глубокий окоп. И вот была такая в этом окопе площадочка у бруствера. Можно было на ней очень даже калачиком свернуться. И солнышко, в определённые часы её освещало и грело. Сказать по правде, тосклива мне была тогда служба ратная. И давила меня эта тоска и душевно, и телесно. Хотя и ребята были замечательные, и командиры не шибко строгие. Было мне чуть боле 19 лет. И как-то я, пригревшись на солнышке, сладко уснул – на какие-то минуты. Когда проснулся, вокруг меня, не ведая ни границ, ни пределов, простиралась степь. Праздновала степь горячую весну. Я был небывало неимоверно свободен и счастлив. Ничего не могло быть помехой моему лучезарному счастью! Вертящийся на насыпном холме локатор словно плясал на празднике моего счастья. Это довольно быстро прекратилось, но в памяти сердца остаётся всю жизнь.

В какой-то, из не самых лучших, моментов моей жизни я вдруг пришёл к мысли, что большую степень, «хороший кусман» свободы можно обрести, решившись, если что, умереть. Да. В некоторых ситуациях такая решимость может сделать человека храбрым рыцарем свободы. Однако постоянное «памятование о смерти» и готовность к ней, может сделать жизнь (по крайней мере внутреннюю) – непрерывным криком, пусть и происходящим в молчании, благочестивым, криком.

- Свобода это вера, скажет мне верующий

– Да, пока веришь, - отвечу я.

Любая вера при умножении (распространении) создаёт религию, а вместе с религией – систему (хотя бы иерархическую). Иерархическая чрезвычайно важна, поскольку именно она обеспечивает, стройность и обязательность системы идеологической. И уж потом происходит «созиждение» системы, как всеобщего обязательного порядка с непременным пантеоном культовых личностей и объектов. Внутри системы могут быть спорщики и полу-диссиденты (они допускаются, чтобы не скучно было, и для успешной имитации свободы и раскованности).

IV

Можно, сдаётся мне, вполне предположить, что моя персона, равно как и любая человеческая, есть не что иное, как часть, как продолжение воли Свыше, как осуществление Высшей цели и Высшего желания о нас. (Если слово «цель» здесь уместно). И мы, сами того не чувствуя, живём не по нашему хотению и желанию, но по таинственно вложенной в нас воле, которая и есть это глубинное наше желание. Отсюда и часто очень болезненное противоречие, меж тем, чего мы якобы хотим и тем, что с нами происходит. Конечно, радетели тонких определений скажут, что есть воля и есть попущение. Но разве само попущение не есть проявление воли? Т.е. человек живёт на самом деле так, как он в своей, самому непостижимой, глубине – хочет. И это не просто «он» сам по себе хочет…

Человек, верующий осознанно, твёрдо полагает, что воля Свыше для каждого человека отдельная, особая и личная.

V

Свобода… У Элюара есть замечательная строка: «Легкость близости, ласка волос…» Так и тянет добавить: «Обещание свободы».

И тут вдруг приходит на память строка из Камью «Посторонний», одна из окончательных: «Свобода, это женщины». И словно деревце, протягивающее ветки, появляются словеса вдохновенные Велемира Хлебникова: «Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы…» То есть свобода = радость наслаждения.

Тут же мне подумалось, что топор в воспалённом уме Раскольникова возник, пока он свободно, как можно предположить, «думал» в каморке, вовсе не потому, что в сознании Раскольникова не было, скажем, павлиньего пера или иного знака удовольствия и красоты. Нет! Любые перья! Но вот топор был изначально присущ его натуре, жаждавшей решительной власти, уничтожения, разрушения. Топор, а не павлинье перо. Или, может быть, топор тогда стал для него павлиньим пером. Беспредметная и абсурдная, жажда бунта, просто – бунта и собственного величия (идейное обоснование всегда найдётся) – это было присуще ему от рождения. Он с этим родился. Но чувствительная телесная оболочка его и «трепетное» воспитание, стали нестерпимо тесным футляром, в котором металось пламя его бунтарства. Это оказалось нестерпимо больно. Больно Раскольникову оказалось быть бунтарём. И Раскольников поспешил к Порфиричу в полицию с чистосердечным покаянием и признанием. Он с самого начала был обречён на признание. Он нутром почуял: «переступить» не про него.

Свобода, словно некая властная персона, всегда в полумаске. Она всегда рядом, и её всегда – нет. Кто она?

Свобода (вместе с нею и чувство свободы, когда оно не иллюзорно) рождается по подобию искренней любви и нелюбви, словно из ничего, без каких-либо видимых или мыслимых причин, мотивов, оснований…

Когда-то очень давно я сподобился слушать беседу опытных и умудрённых. Происходило это в одном из самых высоких жилых домов советского союза. И один из беседующих спокойно сказал, что вселенная наша есть пространство ограниченное, это вполне доказано и опытно наблюдаемо, а ЧТО за этой границей – неведомо. Просто надо свыкнуться с этой мыслью и немного отстраниться от притязаний на безграничность, бесконечность… Не припомню, о чём мне подумалось тогда, но точно помню, что стало жутко интересно.

А сейчас думается: выходит, что вся эта вселенная, со всеми галактиками, парадами планет, вальсированием созвездий, гибелью старых и рождением сверх новых звёзд, со всеми эпохами, свершениями и обрушениями… Просто получается, что жизнь во вселенной: нечто вроде прогулки заключённых. Что за стенами – неведомо. Конечно, есть масса красивейших возражений против этого печального домысла. Но это будет смахивать на возражения зубрилы, который знает (научен), какая формулировка самая правильная…

У Ван-Гога в «Прогулка заключённых» мы можем предположить вполне, что за стенами город, или пусть некий ландшафт…

Но тут оказывается: человек не просто и не только заключённый, арестант. В какой-то мере человек – обречённый пленник собственного рождения. Нам предлагается знать, что наше рождение это не акт нашей воли. И вот здесь моя беспомощная мысль снова с размаху налетает на стену. Гуляют заключённые тоже не просто по своей воле. Узников могут лишить арестантских одежд. Это как оставить нагими – на «свободе». И начинается разработка новых фасонов, чудное состязание мод…

Включить ли себя в число совершающих прогулку? Свободным и обнадёженным в тюрьме может быть только тот, кто соблюдает её законы и следует её правилам. Ежели заключенный хочет-захочет стать властителем, тогда ему надо втрое и вдесятеро знать и понимать означенные законы и правила. Соблюдать? – это уже другой разговор.

Первое дитя стремления к свободе – страх. Если человек ставит себе целью достижение власти, то у него тоже рождается страх, но иной породы. В каком-то смысле путь к свободе, может быть, это свободный отказ от какой бы то ни было власти на всех уровнях, и вот этого-то отказа и может быть страшно.

Если человек думает о свободе и пытается найти её, ему непременно придёт мысль о Боге. Первое, самое начальное содержание этой мысли: «Есть ли Бог?». И тут трудно не согласиться с посылом Сартра, что человек обречён быть свободным, по крайней мере, его мысль, даже против желания самого человека, остаётся свободна до труднопознаваемых пределов…

И вот, если есть Бог, Личность абсолютная, – то абсолютная, непререкаемая, непобедимая свобода – в Боге. Я становлюсь свободен, получаю свободу в той мере, к какой приближаюсь к Богу.

Свобо́да. Общеслав. Суф. производное от той же основы, что свой, особа, ст.-сл. свобьство, собьство«особенность». Свобода буквально — «свое, собственное, отдельное от других положение». Стало быть, приобрести именно своё собственное положение, значение и сознание я могу, только приближаясь к Абсолюту.

VI

Мне попались также слова из учения оченно далёкого от православия, а равно (мне кажется) и от других традиционных христианских конфессий… Это книга Далай-Ламы IV:

«Истоки счастья не в том, чего мы хотим или что мы имеем, а в чем-то совершенно ином. Они — в удовлетворенности, которая существует независимо от того, что мы имеем или чего нам удается достичь». Эти слова представились мне правдивыми и спокойными и приятными для рассуждения. Тем более что собственно всё-таки свобода = счастье-радость = удовлетворённость. И стоит ли смущаться и не признавать верность этих слов только из того принципа, что я (плох ли хорош) христианин православный?

И вот, словно «сон в руку», обнаруживаю в Фейсбуке пост монаха православного Аввакума Давиденко, там весьма поучительный и даже отчасти забавный рассказ светлой памяти митрополита Антония Сурожского.

Митрополит Антоний Сурожский рассказывает: «Мне вспоминается разговор, который в тридцатые годы у меня был с Владимиром Николаевичем Лосским. Он тогда был очень отрицательно настроен против восточных религий. Мы это долго обсуждали, и он твердо мне сказал: «Нет, в них истины. - нет!»

Я пришел домой, взял древнеиндийскую книгу Упанишад, выписал восемь цитат, вернулся к нему и говорю: «Владимир Николаевич, я, читая святых отцов, всегда делаю выписки и пишу имя того, кому принадлежит данное изречение, а вот тут у меня восемь изречений без авторов.

Можете ли вы «по звуку» их узнать?»

Он взял мои восемь цитат из Упанишад, взглянул и в течение двух минут назвал имена восьми отцов Православной Церкви. Тогда я ему сказал, вернее раскрыл карты – показав ему книгу «Эпос Упанишад», откуда это взято…

Это послужило какому-то началу пересмотра им этого вопроса. Он понял, что божественное Откровение несет в себе идею вселенского универсализма...»

Мне кажется здесь\\ весьма поучительно ещё и то, что Владимир Николаевич не стал обижаться – никакой амбиции. Учёный муж, напротив, задумался о мере своей правоты.

Но как достичь удовлетворённости. Мой ответ (не окончательный) – никак. Человек, покуда жив на земле, находится в пути. И, наверняка, путь, что ведёт к свободе, удовлетворению, тем ближе к цели, чем он ближе к высшей свободе и удовлетворённости Бога (Абсолюта).

По вере Христианской Иисус - Бог, воплотившийся в человека - пришёл на землю и Он сказал о себе: Я есмь путь и истина и жизнь… (Иоан.14:6).

Просто говоря, свобода человеческая есть полнота знания всего, что этому человеку потребно. Полной истины я знать не могу – истина бесконечна, потому что она в Боге, а я ограничен. Но мне может быть дана сторицею, моя доля (сколь угодно огромная). …и познаете истину, и истина сделает вас свободными. (Иоан.8:32).

Вопрос Пилата Иисусу об истине (Пилат сказал Ему: что есть истина? (Иоан.18:38) не так уж презренен. Он по другому не мыслил. В многобожии нет никого и ничего, кто или что содержало бы абсолютную полноту, а стало быть, истину, а стало быть, свободу.

Господь не пожелал указать Пилату на Себя.

VII

Свобода – огромно, безбрежно. Всё, что не устремляется в конечном счёте к бесконечности, не есть свобода. Свобода, может быть, ближайший синоним истине, а может быть в высшем смысле это одно и то же, именуемое нами разными словами. Я чуть не сказал: свобода есть полнота и совокупность жизни, проявлений жизни. Но это было бы грубой ошибкой, потому что бесконечность и вечность… Не может это быть совокупностью, поскольку неисчислимо, не может быть полнотой поскольку нельзя наполнить не имеющего пределов и дна.

Я хотел бы и должен избежать сейчас окончательных определений…

СВОБОДА…

(non finito)