У БАБУШКИ (Рассказ)

Автор: Алёна Рябова (Казакова).

Бабушка Зина запомнилась моему детству странным образом.

Жила она не очень далеко от нас, но видела я её редко. Она приходила к нам в своих бессменных резиновых чёрных сапогах, в длинном чёрном плаще. Седые волосы её, стриженные коротко под «каре», были забраны гребёнкой. Вот и весь образ.

Она снимала сапоги на веранде, проходила на кухню… И след её в моей памяти на этом месте почему-то всегда обрывается.

Иногда, по праздникам, мы с родителями ходили к ней в гости. Она накрывала стол в большой комнате, хлопотала с угощениями, молчаливо отстраняясь от моего изучающего детского взгляда.

Здесь, вместо чёрного плаща, на ней уже была такая же бессменная красная тёплая кофта простого кроя.

Я совсем не подозревала тогда, что бабушки любят своих внуков больше детей. И явное расхождение народной мудрости с реалиями моего детства никоим образом меня не задевало. Но интуитивно такое положение вещей мне казалось неестественным.

И вот однажды, в один из её визитов, в тот самый момент, когда она засобиралась уходить, мою ещё только прозревающую душу неожиданно пронзило какое-то незнакомое ноющее чувство, но несмотря на болезненность, оно было тёплым и зовущим к действию. Что свершалось со мной в тот момент, я не осознавала, всё происходило импульсивно. Я схватилась за бабушкин плащ, и умоляюще стала просить родителей: «Отпустите меня к бабушке, я к бабушке хочу…». Все, да и сама баба Зина, были изумлены немало. Мама испугалась и стала отговаривать меня, отманивать от бабушки всеми предлогами. (Почему? Я и сейчас не ищу ответа на этот вопрос. Так было.) Но со мной творилось что-то необъяснимое. Я плакала, уговаривала родителей всеми своими силёнками. Какая-то внутренняя сила невыраженной любви к родному человеку тогда уверенно руководила мною. Папа, не выдержав, сказал: «Пусть идёт». Договорились, что завтра бабушка приведёт меня обратно домой.

Лучистая радость осветила моё маленькое сердце. А сколько лет мне было, и сейчас затрудняюсь сказать, может пять-шесть.

Взяв её за руку, я почувствовала, неясное мне, смущение с её стороны. Но ведь это так естественно, что взрослые, идя с ребёнком, держат его за руку. Она не отняла своей руки, и я успокоилась, ещё крепче вцепившись в неё.

Мы шли огородами, пересекали дорогу, семенили по тропинке, а потом опять шли по дороге. Я запоминала всё. Мир вокруг был цветным, летним, солнечным, пахнущим травами. Я собирала в букетик придорожные цветочки для бабушки, весь путь щебетала, ласково заговаривала с нею, а она – то кивала, то лишь кратко отвечала мне.

Я впитывала этот день, словно губка, долгие годы бережно сохраняя в памяти все ощущения того вечера и последующего дня до тех пор, пока не была отведена восвояси.

Дом был мне знаком, но теперь я осматривала ту скудную обстановку, в которой одиноко проживала бабушка Зина, с каким-то особым вниманием, при этом навязчиво расспрашивая её обо всём увиденном и понуждая разговаривать со мною.

Как-то сразу мне дано было понять, чтобы я нигде не лазала, ничего не брала, а только разглядывала всё со стороны. И каким образом на мои глаза попался мешочек с поразившими моё воображение яркими разноцветными нитками мулине, я и по сей день теряюсь в догадках. Моточков с нитками было так много! Они совсем не походили на те, которые я видела у мамы. Нитки были без катушек. Они свивались определённым образом и были перехвачены в двух местах загадочными бумажными этикетками. На ощупь нитки были гладенькими, мягко ложились в ладонь и будто сияли при электрическом освещении. До этого для меня существовали только цвета радуги. И вдруг все они предстали предо мной в таком количестве оттенков, что дух мой перехватило от восторга. Выяснив, что это, и для чего предназначается, я потянулась к увиденному богатству с крепкой надеждой стать обладательницей хотя бы мизерной его части. Бабушка ответила на моё вспыхнувшее намерение, хоть и неохотно, но всё же утвердительно. Мне разрешалось взять несколько моточков, но только парных тем, что останутся у неё.

Уже дома, показывая маме бабушкин подарок, я наткнулась на неожиданный вопрос?

- Зачем они тебе, зачем их у бабушки выпросила?

- Вышивать буду!

- Да ты ещё и иголки в руках держать не умеешь.

Вырасту и научусь. А пока хранить буду.

Так и хранила бережно пакетик с мулине, пока не подросла. Лет в двенадцать я попросила маму научить меня вышивать, закупила пяльцы и ещё новых ниток (правда таких необыкновенных, как бабушкины, уже не продавали), нарезала салфеток из старых простыней и стала вышивать гладью.

И снова возвращаюсь в своё детство, когда я гостила у бабушки Зины.

После мулине, меня особо впечатлили услышанные звуки. Их издавал радиоприёмник. Замолк он только в полночь, исполнив перед жутковатым боем курантов некую симфонию, пугающую меня ещё на протяжении многих лет, когда я случайно слышала её. А рано утром громкоговоритель безжалостно вырвал меня из сна громоподобными звуками гимна, и я впервые отчётливо услышала, как в ответ на это вторжение, что-то тревожно и ритмично колотится внутри меняя.

Ещё запомнились протяжные ухающие звуки ночного ветра, тревожный шелест листвы на деревьях, растущих прямо за окнами, тупой стук закрываемых на ночь и открываемых поутру оконных ставней, ещё звяканье рукомойника, а после гулкий звук капель, падающих из него в железную раковину, и неустанное монотонное тиканье настенных часов.

Бабушка всегда молчала.

Она проживала свой день, совсем не изменяя его ход, в связи с моим внезапным нашествием. Радовало ли её моё присутствие, утомляло ли, я не понимала. Она задумчиво исполняла заботы своего дня, лишь время от времени, также молча, появляясь у меня на горизонте, чтобы убедиться, что со мною всё в порядке.

Она хорошо кормила меня, причём сама не ела, а только сидела рядом, и смотрела, чтобы всё приготовленное было мною съедено. Аппетитом я не отличалась, но строгость бабушки предполагала только один вариант поведения – смириться и съесть всё.

Порядком исследовав большой полужилой и пугающий меня дом, наслушавшись громкого докучливого радио, наигравшись в своих пупсиков, я увязалась за бабушкой, занятой делами во дворе.

Сначала бабушка предложила мне покачаться на качелях, стоящих в каком-то тёмном и сдавленном пространстве сразу за домом. Занятие это показалось мне довольно скучным. Что за интерес болтаться в воздухе туда-сюда и обратно? Я решила, что настырно ходить за бабушкой куда познавательней и веселее.

Тогда она провела меня через двор к хлеву, где я впервые увидела курочек, а  кроликов, живущих в клетках, мне удалось разглядеть совсем близко. Вид одного крольчонка болезненно поразил меня. Он был одноухим. Таким уродился. Жалость моя к нему впоследствии обратилась тем, что я умолила родителей забрать этого кроличка к нам домой. А в пару к нему бабушка отдала ещё одного, здоровенького. И потом много лет папа мой занимался разведением кроликов. А я, согласно той аксиоме, что инициатива безупречно наказывает инициатора, была ежедневным добытчиком двух вёдер свежей травы для ушастиков.

  Снова возвращаюсь в тот далёкий день.

Вспоминаю, как бродила по маленькому садику возле дома, как бабушка срезала с какого-то куста огромные листья на длинных черешках, очищала эти черешки от покрывающей их плёночки, а потом угостила меня одним из них. Это был ревень – кисловатый, сочный и… неожиданный.

Обед мне особо запомнился киселём, приготовленным на отваре маленьких розовых и тоже кисленьких на вкус цветков бегонии, растущей в горшочке на стене большой комнаты. Накануне вечером, докучая бабушке своими расспросами, я и узнала впервые, что из этих цветочков кисель варят. Понятное дело – тут же и запросила его на обед.

После обеда бабушка объявила дневной сон и уложила меня рядом с собой на кровать, стоящую вплотную к окну. Спать мне вовсе не хотелось, но немного поканючив, я снова покорилась бабушкиной непреклонности. Так и лежала тихонько между окном и бабушкой, долго разглядывая шуршавшие на ветру деревья за окном, старенькие бесцветные обои, металлические шарики на спинке железной кровати и висящую над нею картину, как узнала позднее, репродукцию «Незнакомка». С картины на меня сверху вниз неотвязно взирала роскошная барыня в замысловатой шляпе. Мы определённо не понравились друг другу с первого взгляда. Но деваться ни мне, ни ей было некуда, и нам приходилось терпеть наше временное соседство. Я пыталась отводить глаза в сторону, но неотступный взгляд барышни, как магнит, снова и снова возвращал к ней моё внимание. Решение закрыть глаза, чтобы её совсем не видеть, было окончательным и самым верным, и я благополучно уснула.

Проснувшись, я увидела стоящую передо мной бабушку. Убедившись, что я не сплю, она поднесла к моим глазам большое красивое яблоко. Не отрываясь, я разглядывала это чудо, боясь даже дотронуться до него. Кожура яблока была тоненькая желтоватая, сквозь прозрачную мякоть просвечивались тёмные зернышки. От удивления я молчала. И тут услышала: «Это яблоко. Белый налив. Ешь». Просто взять и съесть это чудо я не решалась. Ещё какое-то время, прогуливаясь по двору и уже ожидая возвращения домой, я осторожно держала его в руке, намереваясь удивить им маму. Бабушка, заметив это, сказала: «Ешь, вон их ещё сколько», - и указала на яблоню, держащую на своих веточках, пусть не такие прозрачные, но всё же очень похожие на моё – яблоки. Мы пособирали их в сетку и понесли домой к родителям.

Разморённая дневным сном, переполненная впечатлениями, обратную дорогу я почти не помню.

День этот оставил живые и до сих пор волнующие меня впечатления, но он никак не отразился на наших отношениях с бабушкой. С этого дня прошло много лет, и никто, кроме меня, больше не вспоминал о нём. Но благодаря ему в моей памяти накрепко запечатлелся образ родного человека.

Потом с чувством кровной сопричастности я собирала о ней воспоминания родственников, восстанавливала по ним её жизнь, полную трагичного и непоправимого. И всё это для того, чтобы, понять истоки той глухой и молчаливой тоски, живущей в ней. Понять и полюбить ту, которая покорно несла бремя этой тоски на склоне своей жизни.