Заметки о Вере и Церкви
О. Федор Людоговский:
Сегодня в проповеди неожиданно для себя от предательства Иуды в два-три шага перешёл к теме отцов и детей как метафоре наших отношений с Богом. Впрочем, что тут удивительного? -- эта тема весьма важна для меня в последнее время.
В разные времена отношения в семье были разными. Да и сейчас чего только не встретишь. Но всё же нормой для современных родительско-детских отношений можно считать такую ситуацию, когда ребёнку не нужно постоянно доказывать, что он хороший. Он может вредничать, не слушаться, драться, что-то портить, делать назло и так далее. Но при этом разумные родители не будут постоянно гнобить своего детёныша -- нет, они будут объяснять, рассказывать, показывать, демонстрировать последствия тех или иных действий ребенка. Если надо -- будут и наказывать, но не унижая, не оскорбляя. И сын/дочь будет понимать: сейчас я повел себя не лучшим образом, но в целом я хороший и меня любят.
А вот если ребёнку вдолбили что он плохой/бездарь/дрянь и так далее, если до него постоянно доносят мысль, что он испортил всю жизнь своим родителям, -- тогда всё это нередко ведет к психологическим и психиатрическим проблемам. Ребёнок усваивает модель поведения, принятую в родительской семье, и воспроизводит ее в своей семье -- если, конечно, ему удастся ее создать.
Так вот: если мы дошли до понимания того, какая должна быть атмосфера в семье и как родители должны относиться к детям, -- почему же мы в отношениях с небесным Отцом постоянно примеряем на себя роль "плохого", нелюбимого ребёнка? Почему у нас, среди православных, такой популярностью пользуется позиция "я хуже всех", "это мне за мои грехи", "я недостоин ничего лучшего" -- и так далее? А ведь отсюда ровно один шаг до "ты хуже всех", "это тебе за твои грехи", "ты недостоин ничего лучшего". И это говорится всерьёз -- в том числе по отношению к детям.
Но ведь наш Отец любит нас! Он -- сама любовь. Откуда же такая любовь к самоуничижению? Почему многим нравится быть рабами, а не друзьями Божьими, выпрашивать помилование у Отца, а не благодарить Его, унижать младших, а не радоваться общению?
Изменить всё это очень непросто. Но если для начала хотя бы осознать суть проблемы -- может быть, дальше дело пойдет легче?
Протоиерей Сергий Овсянников:
Я перестал бояться – это было самым важным
(Материал взят из портала Православие и Мир 10.01.18)
В рождественскую ночь отошел ко Господу протоиерей Сергий Овсянников, многолетний настоятель Свято-Никольского православного прихода в Амстердаме.
В армии будущий протоиерей Сергий Овсянников на 3 месяца попал в одиночную камеру в тюрьме. Без людей и книг у него оставалось только одно занятие – думать. Как в такой ситуации он смог обрести свободу и прийти к вере, отец рассказал в интервью Джиму и Нэнси Форест.
Джим Форест: Я помню, что пребывание в тюрьме стало поворотным моментом в вашей жизни…
– Я дважды попадал в тюрьму, пока служил в армии. В первый раз меня обвинили в пропаганде американского стиля жизни. На самом деле, это было неправдой – я почти ничего не знал об американском стиле жизни. Что я мог сказать о нем? Меня также обвиняли в неповиновении. Это как раз было правдой, я был непокорным для властей.
Поэтому меня отправили в тюрьму, сначала всего на несколько недель. Там было хорошо, я сидел с другими людьми и мы постоянно общались. Но когда мы пошли работать, нас сопровождал человек с автоматом. Это было не очень приятно.
В то время я понял, что за нами всегда следует такой солдат с автоматом, только обычно он невидим. В нормальной жизни ты не видишь его, но где-то внутри тебя он контролирует, что ты думаешь и что говоришь, контролирует твое поведение. Ты должен стать своей личной стражей, личным цензором. Ты должен подчиняться системе.
Джим Форест: И это все основано на страхе….
– Фактически тюрьма должна создать атмосферу страха. В какой-то момент я поделился этой мыслью с другим заключенным, а он рассказал представителю администрации. В итоге меня посадили в одиночную камеру.
Я провел там 3 месяца. Это было очень сложно, вы там ничего не можете делать. Невозможно спать – пол мокрый. Невозможно читать – нет книг. Невозможно писать – нет ручки и бумаги. Есть только четыре стены и все.
Джим Форест: И нет окна?
– Да. В камеру попадал солнечный свет, но окно было слишком высоко, чтобы выглянуть в него. Поэтому все, что человек может делать в той ситуации – думать.
Тогда я понял, что не знаю, как думать. Мне казалось, что это очень просто. Я был физиком, поэтому думал о науке, о физических законах, формулах. Но через несколько дней, возможно, неделю, эти темы были исчерпаны. Закончены!
Затем наступает необходимость действительно думать, но я не знал, как. Потом что-то случилось. Я стал думать о свободе. То, что произошло дальше, очень сложно описать. Возможно, я могу сказать, что был свет. Я услышал слова «Свобода – это Бог». Но, и это очень большое «но», я ничего не знал о Боге. Я не верил в Бога! (смеется) Это была проблема – свобода в Боге, а я не верю в Бога.
Но похоже Бог верил в меня. Я почувствовал радость. Позже я понял, что эта радость была сравнима только с тем чувством, которое вы испытываете в Пасхальную ночь. Я осознал, что то состояние, в котором мы входим в Пасхальную ночь, должно быть естественным состоянием человека. На самом деле многие испытывают это чувство во время пасхальной службы, но мы теряем его снова и снова, некоторые через несколько часов, другие через пару месяцев.
Я испытал эту радость в одиночной камере тюрьмы. Она была неописуема и невероятна. Я перестал бояться – это было самым важным. Я осознал, что даже если меня отправят в трудовой лагерь, это не имеет значения. Это не важно, потому что я свободен. Конечно, со временем я понял, что свобода не дается просто так, вы должны взять ответственность за нее. Вы должны что-то делать с ней в каждый момент своей жизни.
В любом случае это было началом. Я понял, что должен знать о Боге, должен читать Евангелие (тогда достать его было сложно). Но это было реальное начало моей жизни.
Найти путь в Церковь было намного сложнее. Это было начало 70х, не так много церквей было открыто и за ними внимательно следили.
Нэнси Форест: В тюрьме вы поняли, что есть вещи, которые никто не может отнять у вас?
– Безусловно. Они не могли отнять у меня свободу. Они могли делать что угодно с моим телом, но я больше не боялся.
Джим Форест: Что случилось тогда, когда вы были в одиночестве?
– Сначала меня хотели отправить в трудовой лагерь, но потом до них дошло, что у них нет оснований для обвинений. Тогда они решили поменять курс и отправили меня на курсы для офицеров на 6 месяцев.
Вместо того, чтобы быть хорошим солдатом, они сделали из меня плохого офицера!
Школа была замечательная. Я много времени проводил в библиотеке и нашел там запрещенные книги, в том числе «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. К счастью для меня библиотекари не успели избавиться от них.
Джим Форест: Я заметил, что в ваших проповедях вы часто используете слово свобода.
– Да, иногда люди шутят над тем, как часто я говорю о свободе.
Это такая важная тема. Это то, что мы потеряли в Эдемском саду. Это центральная вещь в истории Адама и Евы. Это то, с чего начались все проблемы.
Съев запретный плод, они пытались скрыться от Бога. Бог сказал Адаму: «Где ты?». И Адам ответил: «Я слышал твой голос в саду и испугался».
Так впервые в Библии идет речь о страхе. В месте свободы Адам и Ева испытали страх. Человеческая природа была повреждена. Мы все повреждены.
Мы не рождаемся свободными, но у нас есть шанс найти путь к свободе. В жизни бывают сложности, но у нас есть шанс на успех. Христос ждет нашей свободы, он хочет, чтобы люди были свободны. Конечно, он принимает и других людей тоже, но хочет именно свободных.
Нэнси Форест: Как христиане мы можем сказать, что без Христа нет истинной свободы. Парадокс в том, что Христос принимает только свободных людей. Что идет прежде?
– Прежде идет икона. Каждый человек – икона Божья. В Книге Бытия мы читаем «Создадим человека по образу Нашему». Греческое слово для изображения – икона. Это любимая тема митрополита Антония (Блума). У всех есть эта икона, но она повреждена. Жизнь дается человеку, чтобы восстановить икону. С помощью Христа вернуться к свободе.
Джим Форест: Миротворчество – это удаление темного слоя, который закрывает икону…
– Вот почему Христа так часто описывают как врача. Возможно, самая важная вещь, которую он делает – исцеляет сердца и открывает глаза. Одним из следствий является то, что мы начинаем видеть красоту. Одно из любимых высказываний митрополита Антония было «красота в глазах смотрящего». Что это значит?
Это не значит, что красота – это что-то, на что мы можем влиять. Да, вы должны открыть глаза, но не только их. Вы должны расширить свое сердце. Иначе мы видим красоту только частично или совсем не видим ее. Если сердце слишком узкое, красота, которую мы видим, будет казаться уродством. То, что вы видите, зависит от вас – от вас и вашего духовного состояния.
Когда-то на исповеди я покаялся в том, что в детстве хотел быть властителем мира. Священник светло посмотрел на меня, улыбнулся. И слегка шлёпнул меня по лбу.
*
Я прижался плотно к стене спиной, чтобы никто не ударил сзади. Стена была тёплой, согретой солнцем. И я вдруг на мгновенье подумал – Бог её согрел.
*
Для чего я ?!
*
«Жить, чтобы жить» - Клод Лелюш.
Желаю избавиться от лицемерия. Но тогда надо найти его в себе. Вот тут основная трудность – признать себя лицемером. «Блаженни чистии сердцем».
*
Бог мой! Бог Высокий! Неужели Ты меня любишь?! О, если бы я знал любовь Твою! Впрочем, наверное знаю, но по наглости своей не отвечаю на Любовь Твою!
*
В человеке. Даже во мне! Столько возможностей, сил. А я всё это, осуществлением своих хотений, попираю. Заповедь «Возлюби ближнего как самого себя»… Но умею ли я правильно любить себя… Сомневаюсь.
*
Этот мир в значительной части отравлен… грехом… Я пью эту отраву. Но я не хочу сказать, что это сладкий яд, сладкая отрава. Это было бы чересчур банально. Это горькая отрава. И парадокс греха в том, что я пью эту горькую отраву с удовольствием.
