​

ОЛЕГ КАЗАКОВ

​

Я пришёл к заливу на самый краешек Васильевского острова. Конец августа. Скудная уже подавшаяся предосеннему увяданию, растительность на берегу. Трава чуть колышется  под лёгким  ветром. В пятидесяти-шестидесяти метрах за моею спиной вздымаются огромные серые жилые корпуса. Народу на берегу очень мало. Тихо. Вода набегает на берег, словно чуть прикасается, - даже плеска не слышно. По правую руку горизонт загорожен домами новых жилых кварталов. По левую – вдалеке – тянутся портовые сооружения и торчат стрелы кранов. Со стороны Кронштадта скользит по водам «метеор». Вот тебе и вся природа – обыкновенное современное безобразие: искажённость, искалеченность образов или вовсе – уничтожение. А может быть, это просто некий новый образ, который пока не понятен… И придирки мои – напрасны. Я уселся на какой-то обломок – лицом к заливу, довольствуясь, по крайней мере, тишиной и безлюдьем.

С глаз моих вдруг словно сошла некая пелена, и взгляду открылось пространство моря. Открылось в ошеломляюще мелодичной великой и мягкой красоте. Так что все эти сооружения, краны, нагромождения зданий – всё это отошло, стало менее реальным, менее весомым.

Передо мною простиралось огромное пространство неба и вод, озарённое льющимся откуда-то из неведомых небесных глубин нежнейшим светом. Он переливался загадочными, струящимися, фиолетовыми и голубыми волнами. По всему  простору рассыпались блестящие солнечные блики. И солнце, устремившее свой медленный путь к закату, было так ласково, что на него было не больно смотреть. Вдали, на самом горизонте, шёл корабль.

Во всём необоримый, несокрушимый покой, едва уловимо звучащий светлой и святой печалью. Он не подчиняется и никогда не подчинится никакой  «деятельности», никакой  суете, озлобленности и ярости. Этому свету, этому царственному покою покорны, с любовью покорны, земля, растения, воды, небеса…

Вдоль берега, почти по колена в воде, шли два мальчика и девочка: совсем дети, только-только вступившие в отрочество. Вода мягко обтекала их голени, и ребятишки негромко болтали и смеялись. Тёмные стройные силуэты, негромкий смех, всплески шагов… они прошли, на мгновение заслонив солнце. Может быть,  люди – слишком плотны, и поэтому непроницаемы для света? Сами себя сделали непроницаемыми.

 Они (стало быть – я) сопротивляются  свету. Если он вливается, врывается всё-таки в сердце – радуюсь, восторгаюсь. И всё равно: наступает некий миг, и – словно устаю от него. Хочу отвернуться, даже избавиться. Он мешает.  Не обо мне ли слова святого апостола Павла: «Сыны противления»? Да, великий Павел говорит это о язычниках. Но далеко ли я  ушёл? Не живу ли  вполне «…по обычаю мира сего, по воле князя, господствующего в воздухе»? В воздухе… так вот, значит, под чьё иго ввергнута эта прекрасная многообразная земля, это бездонное, чудно мерцающее небо! Под иго  Я совершил предательство ещё там, в Раю, в праотце Адаме. И сколько тысяч лет вкушаю, морщась и корчась, плоды предательства… и самый горький из плодов – смерть.

«В те дни уже не будут говорить: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина», но каждый будет умирать за свое собственное беззаконие; кто будет есть кислый виноград, у того на зубах и оскомина будет «.

Но этот мир всё же сладостно красив! Не знаю, и никак не могу знать, каким был Рай. Но даже то, что вижу сейчас перед собою, несёт отблеск Рая. Творец не лишил меня красоты окончательно и навечно. Он зовёт  к ней, туда – в залитую ликующим сиянием безбрежность, в нескончаемую жизнь.

 Зовёт. Но кто, кто из людей  – за пределами пространства и времени – окажется в числе тех, о которых сказано: «Не чужие, не пришельцы, но сограждане святым и Богу»? Он зовёт.

(Ол.К.)